АРХИВ СТАТЕЙ

ВИСКИ ПАМЯТИ СОЛОУХИНА


   Автор: Чуев Феликс Иванович


   Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения.

   А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая:

   – Володя Солоухин это.

   Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского:

 

   Как хорошо с приятелем вдвоем

   Сидеть и пить простой шотландский виски…

 

    «Простой шотландский виски»,- повторял он, со смехом выделяя «простой».

   Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит:

   – Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, «Песня о Сталине». Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу!

   Мы тут же прокрутили «коссетку»:

 

   Чуть седой, как серебряный тополь,

   Он стоит, принимая парад.

   Сколько стоил ему Севастополь,

   Сколько стоил ему Сталинград!

 

   Удивительная песня. Тем более Вертинский, в эмиграции. У нас в стране-то понятно. В сороковые годы у каждого советского певца была «своя» песня о Сталине. Максим Дормидонтович Михайлов паровозным басом гудел:

 

   И смотрит с улыбкою Сталин,

   Советский простой человек.

 

   Великий Лемешев выводил бархатным тенором:

 

   Богатырь народ-герой советский

   Славит Сталина-отца.

 

   Без голоса, но с чувством пел Утесов:

 

   Так пять моряков умирали

   На крымской горящей земле,

   Но клятву матросскую Сталин

   Услышал в далеком Кремле.

 

   Бодро звенели голоса Бунчикова и Нечаева:

 

   Сталинской улыбкою согрета,

   Радуется наша детвора.


   А кто-то из знаменитых, «народных» певиц щемящим откровением французской матери едва не доводил слушателей до слез:

 

   И хоть вы не верите в Бога,

   Но все же я вам признаюсь:

   В своей комнатушке убогой

   За ваше здоровье молюсь.

 

   Так было. Но Вертинский, его-то кто «за хвост тянул»? А он, грассируя, выводил:

 

   Как высоко вознес он державу.

   Вождь советских народов – друзей,

   И какую всемирную славу

   Создал он для Отчизны своей!

   …Тот же взгляд. Те же речи простые.

   Так же скупы и мудры слова.

   Над военною картой России

   Поседела его голова.

 

   На даче Солоухина на стене – портреты последнего царя и царицы, фотография царской семьи. Мы не сходились во взглядах, скажем так, не во всем сходились, но это не мешало нам дружески общаться. Видимо, сказывалось то, что наши взгляды давно устоялись и состоялись, и каждый с уважением знал об этом.

   – Что ж ты с Николашкой Кровавым носишь кольцо? - спросил у него один из писателей в Доме литераторов, указывая на перстень, сделанный из царской золотой монеты с изображением самодержца.

   – Для кого Николашка, а для кого государь-император Николай Александрович,- поправил вопрошающего Солоухин. – И не такой уж он был кровавый, если разобраться. У Феликса тезка куда покровавее был, – подразумевал он, конечно, Феликса Дзержинского.

   Надо сказать, в ту пору так называемого застоя ему доставалось за убеждения, как, впрочем, и мне за свои. В 1972 году и его, и меня вызвали на заседание партийного бюро. Предлог сформулировал председательствующий Сергей Васильевич Смирнов: «партизанская уплата членских взносов». Дело было в том, что мы платили взносы не лучше и не хуже других поэтов: гонорары непостоянны и непредсказуемы по времени. А главная причина нашего «промывания» заключалась, конечно, в его монархизме и моем сталинизме. «Неспроста нас с тобой вдвоем вызвали»,- сказал я Солоухину. «Ох, неспроста, неспроста»,- согласился он. Мы поехали после бюро к нему на московскую квартиру, и он упоенно читал опубликованные за рубежом стихи Цветаевой:

 

   Белогвардейцы!

   Белые грузди армии русской!

 

   И еще:

 

   Вопрос, как громом грянет:

   Где вы были?

   Ответ, как громом, грянет:

   – На Дону!


   – Я к тебе давно присматриваюсь, - признался Владимир Алексеевич. – Сначала не относился серьезно, думаю: Сталин, Сталин… А потом смотрю: ты прав. Он, конечно, был монарх. Ты молодой, не помнишь. А я был в войну кремлевским курсантом и видел его довольно близко. Стою на часах, осень, благолепие, Иван Великий золотится… Выходит на крыльцо Иосиф Виссарьоныч. По леву руку- патриарх Всея Руси Алексий, по праву…

   – Молотов, наверно,- вставил я.

   – Митрополит Крутицкий и Коломенский, - не моргнув, поправил меня Солоухин. – А чего ты улыбаешься? Попов уважал. Сказывалось семинарское образование…

   В очередную встречу с Молотовым я рассказал ему об этом разговоре с Солоухиным, назвав его «один писатель». Вячеслав Михайлович посмеялся, догадавшись, конечно, кто это был, и в шутку спросил:

   – А этот писатель вас не заставляет молиться?

   Году в 1975-м я помогал Солоухину продать его машину - старый «газик». Этого видавшего виды «козла» купили мои знакомые грузины.

   – Попроси лишнюю тысчёнку, у них денег много, а мне пригодится, – сказал он.

   Грузины заплатили ему нормально, и мы еще несколько дней сидели за столом и, конечно, говорили о Сталине. Владимир Алексеевич рассказал, как во время его кремлевской службы в 1942 году приезжал Черчилль, шли переговоры со Сталиным. Солоухин как раз нес службу и поглядывал на дверь, которая по его рассчетам вот-вот должна была распахнуться. По дорожке он приблизился к двери, чтобы, когда появятся высокие лица, застыть на месте и есть глазами начальство. Так было положено.

   Так и вышло. Открылась дверь, возникли Сталин и Черчилль со свитой, и младший сержант Солоухин встал, как вкопанный. Приблизившись к нему, Черчилль остановился, внимательно разглядывая русского солдата,- была такая привычка у английского премьера: он как бы пытался понять, что же это за народ, как эти русские могут противостоять всемогущим арийцам? Порой он даже пуговицы крутил у солдат на шинелях, всматриваясь в глаза солдат…

   Писатель Василий Шкаев, служивший в войну в советском посольстве в Англии помощником военно- морского атташе, рассказывал, как Черчилль остановился возле него и стал принюхиваться.

   – Вот так и должно пахнуть от моряка, – сказал сэр Уинстон, – одеколоном и коньяком!

   И вот Черчилль вплотную подошел к русскому парню в военной форме и разглядывал его.

   «Все тоже остановились, и Сталин, конечно. А я был высокий, здоровый, молодой, красивый», - вспоминательно окает Солоухин.

   – Да, с такими солдатами вы войну не проиграете! – произнес Черчилль. Но присутствующие выжидательно смотрели на Сталина. Он стоял молча, по обыкновению заложив правую руку за борт своей солдатской шинели. И не сразу, через некоторое мгновение, потрогал усы и двинулся дальше. Он не улыбнулся, нет, но так потрогал усы, что все поняли: он доволен. А это было высшей наградой для советского человека. Сталин не сказал ни слова, но на другой день в Кремле построили часть, и младшему сержанту Солоухину генерал объявил благодарность – «за образцовое несение караульной службы и отличную строевую выправку».

   – Он, конечно, был монарх, - заключил Владимир Алексеевич.- При нем в Кремль свезли царских орлов, трон появился.

   – Он всегда там стоял,- заметил я.

   – На почетное место передвинули, – уточнил Солоухин. – Лет десять бы он ещё пожил – короновался бы! Ты зря смеешься, – обратился он ко мне. – Авторитет у него был огромный, мир его уважал и боялся, а народ и почитал, и искренне любил. Так что все к этому шло. А оно и неплохо было бы!

   Владимир Алексеевич, как говорится, спал и видел торжественный выезд государя-императора из Спасских ворот, и великий коммунист и державник Сталин вполне устраивал его в этой роли.

   – Никто не знает, что делал Сталин в первый день войны, пишут что растерялся. А это не так.

   – А что он делал? - спросил кто-то из присутствующих.

   – Молился о ниспослании победы. - Такова версия Солоухина.

<...>

   Как-то Солоухин сказал мне:

   – А почему бы тебе не составить сборник стихотворений, написанных разными поэтами о Сталине, – ведь его воспевали все – от Ахматовой до Евтушенко! Прелюбопытная получилась бы книжечка, хе-хе! Ты это знаешь, тебе и карты в руки, а я написал бы предисловие.

   Так и сделали. Я покопался в старых поэтических сборниках, составил книжку под названием «Дорогой подарок». Некоторые авторы были представлены не только хвалебными одами вождю, но и прямо противоположными по настроению и оценкам стихами на ту же тему, на небольшое время отстоящими друг от друга. Рукопись с солоухинским предисловием была готова, но так и не вышла в свет из-за финансовых трудностей нашего спонсора. А другие почему-то не хотели…

   Мы встречались, перезванивались. Я обнаружил свою дневниковую запись 21 декабря 1996 года:

   «Позвонил Володя Солоухин, поздравил со Статьей о Рокоссовском в «Советской России»:

   – Сегодня еще кой у кого день рождения, – заметил он, имея ввиду Сталина.

   Солоухину 73-й год. Он болеет. Я сказал ему, что мои знакомые и в 96 неплохо себя чувствовали.

   – Я думаю, они пили кой-чего, – предположил Солоухин. – А вот Сталину кто-то помог умереть – это сто процентов!»

   Последний мой разговор с ним. Как будто позвонил, чтоб попрощаться…

   А 8 апреля его отпевали в еще не законченном храме Христа Спасителя...

<...>

   …Хотел я прийти к Солоухину с бутылкой виски.

   Не получилось. Предполагаем, а нами располагают. И вот я сижу один и пью «простой шотландский», как положено, со льдом и тоником, поминаю тебя, Владимир Алексеевич. Мы не были близкими друзьями, но что-то тянуло к тебе - не только магнетизм твоего самобытного таланта.

   Ты жил, как хотел, и написал то, что хотел. Тебе и сейчас многие могут позавидовать, ибо лучшая участь для талантливого человека в России – умереть, чтобы остаться.


   Текст без сокращений смотри: https://biography.wikireading.ru/85779